Жизнь прожить – не поле перейти

Если мы сделаем запрос в поисковой системе Интернет-сети - «Деревня Новосергиево Камско-Устьинского района», то беспристрастный компьютер выдаст следующее: «Краткая информация о Новосергиево: хутор Новосергиево расположен в Камско-Устьинском районе Республики Татарстан. GPS координаты: N 55° 21' 0" E 48° 57' 0"…». И ничего более…

А пункт с такими координатами существует и сейчас потому, что несмотря ни на что живет в деревне Новосергиево житель – Соловцов Николай Иванович. Он пришел к нам в редакцию с увесистой папкой, в которой лежали исписанные листы. Пожилой человек с живым, лучистым взглядом оказался родом из этой, исчезнувшей с карты, деревни. Николай Иванович решил восстановить деревню в памяти потомков и по крупицам, в течение многих лет, пишет историю своей малой родины по воспоминаниям своих односельчан, с которыми встречался на протяжении своей жизни, по своим детским и юношеским воспоминаниям, когда деревня жила, и жизнь в ней протекала по обычному распорядку.

Перелистываю написанные от руки страницы и передо мной проходит история нашего народа, прошедшего тяготы предвоенного, военного и послевоенного времени:

«Была госпоставка сельхозпродуктов (крестьянские налоги), а их собрать с колхозников тяжело. Отрывать от семей с кучей детей мясо, молоко, шерсть, масло, яйца, агитировать подписываться на облигации, сдавая и на них деньги, чтобы шли на строительство народного хозяйства страны. Все это было тяжело, народу не нравилось, а власть требовала выполнения плана строго - сдача в срок поставки. Город тоже хотел есть, одеваться, жить в квартирах. Облигации покупали, обещая вернуть деньги. Гасили частично в срок. Другие откладывались, но гасились тоже. На них нарисованы были гидроэлектростанции, заводы, корабли, самолеты. Начальству колхозов трудно было убеждать людей. В домах не было радио, телевидения, газет не читали, ибо и их приносили единицы в неделю в правление или клуб. А как убедить людей в правильности политики государства, которые сами еле-еле сводили концы с концами, жили под соломенными крышами, без электричества, ходили в лаптях, одевались во что попало. Кто мог убеждать, если само колхозное начальство было малограмотное… Виноваты во многом были сами руководители, не умея наладить и найти правильный подход к душам людей».

Колю в годы войны и послевоенное время преследовало постоянное чувство голода, как и остальных детей того времени – в семьях было по 6-8 детей, а основной урожай картофеля, зерна необходимо было сдавать государству.

 Одно из воспоминаний связано с обыском, который милиция учинила в поисках спрятанного зерна: «Зашли к Стегуновой Ефимии. Младшие дети  на печке. Понятому Старостину П.И. (а возможно, он еще был председателем колхоза, потом он отказался по своей душевной слабости) милиция сказала: «Проверь на печке!». Проверил: зерно сушится – на нем ребятишки. Постоял: «Нет зерна». Ушли. Рисковал здорово». И поколение Николая Ивановича прекрасно помнит, как за любую провинность, а не только за то, что не доложил, не досмотрел, не так ответил, взял что-то для голодных детей – прямой путь был в Варваринскую колонию.

«Лагутина Анна Даниловна  чуть не попала в колонию. Уполномоченный грубо разговаривал с бабами-колхозницами в войну на сходке, по - теперешнему, пятиминутке. Упрекнул их в неряшливости пуговиц на одежде – они вперемешку были: черные, белые, деревянные – типа палочек. Она ему, не вытерпев от обиды, ответила. Варваринская колония уже готова была принять ее. Но гибель мужа на войне, и то, что на фронт была взята дочь Мария, а четверо детей в доме – все это спасло ее от работы в колонии. А работа там была – свинарники, курятники, коровы, огороды, поле, где жали серпами, косили косами, столовая, валяли валенки, делали горшки, мочили мочалу, вязали метлы, заготавливали дрова в город, делали телеги, сани…»

Работали от зари до заката, не покладая рук – тяжелый, изнурительный труд. Но несмотря на свое голодное, холодное детство, непростой жизненный путь Николай Иванович не теряет веру в людей и старается сохранить память о своих односельчанах, которых уже нет на этом свете, память о своей деревне.

«Гору зовут сейчас «Горелой». Вид с нее заставляет, когда грустно, подняться на нее. Видна вся местность вокруг деревни как на ладони. Где стояли дома с конца Рахмановки до Барабановой горы. Речка, огороды, мосты, амбары, школа, вырубки, чащоба, березки, барское поле, спуск, переход, Лукерья, Буртаская гора, Алаева гора, Гремячка, вырубка, Красновидовская, Пролеиха, Студеное, Балчиклы. Гляди, вспоминай жизнь тех, кто жил здесь, работал, умирал каждый со своими мыслями, уходили на войну – не все вертались. Жили без электричества, с лампадками, керосиновыми лампами, фонарями «Летучая мышь» или самодельными. Таскали тележки с сеном, чунки с дровами по сугробам, не выпуская из рук серпы, косы, лопаты, ведра с водой из ключей, речки, лазя по сугробам зимой, неся милостыню старым, одиноким, беспомощным, на какой-то миг забываясь в компаниях на престольные праздники. Плакали при полученных похоронках, переживали за ушедших детей в новые места, думая и самим перебраться к ним. Перебирались с тревогой в душе. Сижу, а в ушах - скрип телег, мычат коровы, поют петухи, у которых хвост на земле, а голос в небе. Гомон детворы, взрослых, птиц на разные голоса. В памяти босоногое детство на речке, буграх, в лесах, мы, поедающие там, как саранча, съедобные травы, ягоды, плоды. Всегда хотелось есть. Этот аппетит напоминал о твоих обязанностях перед родителями. Не сделаешь, пробегав – лезь на печку, корми клопов. Можешь сопеть, ворочаться, слушая как стучат ложки у молчащих едоков за столом: когда я ем - я глух и нем. Уснешь в обиде. Проснешься в тишине. Слезешь, распаренный от сушившегося на печке зерна или желудей. В избе никого, кроме тебя и горшка на столе с кружкой молока, укрытого тряпкой от роя мух. Нет обид, упреков, забываешь про боль в спине, где кожу сожгло солнце, про цыпки на ногах.

Все это невольно заставляет тебя сходить туда, где лежат те, кто тебя родил, воспитывал, растил, защищал, готовил тебя к порядочной жизни на земле…».

продолжение следует...